debil
Пэйринг и персонажи:
Хината Шоё, Цукишима Кей
Рейтинг:
PG-13
Жанры:
Мистика, Психология, Ужасы, AU, Дружба
Предупреждения:
Смерть второстепенного персонажа
читать дальше
Бзз-ззз.
Ржаво-оранжевый тусклый свет рассеянно рисует большой неровный квадрат на стене и полу, освещает забаррикадированную старым комодом дверь, змеёй ластится по ничейной пыльной одежде, свисающей сверху. Глаза жадно ловят каждый отблеск драгоценного света.
Шоё проводит ладонью по лицу, вытирая заливающий глаза пот; выжимает мокрые липкие волосы на лбу и затылке. Цукишима тоже проводит рукой по щеке и лбу, оставляя на лице и свалявшихся волосах грязные разводы крови и грязи. Он переводит взгляд на Шоё и говорит:
— Если будешь так колотиться, я выставлю тебя вон.
Шоё только хмуро смотрит на свою бесполезную правую ногу, положенную повыше на грубый деревянный ящик. Старые полотенца и шарфы, которыми Цукишима наскоро перевязал ему ногу, уже полностью пропитались мокрым и сочатся кровью, чёрной кровью, отсвечивающей ржавым в свете фонаря.
— Не буду, — говорит Шоё, и больную ногу тут же сводит судорогой, он вцепляется в икру, сжав зубы — брызг крови прочерчивает тёмную блестящую полосу от ящика к ногам Цукишимы.
Бззз-зз.
Маленькая комната погружается в густой мрак.
Шоё сидит, сжав зубы и зажмурив глаза, и крепко держа свою ногу, схваченную судорогой. По ладоням течёт тёплое и вязкое, перетекает на запястья и медленно и густо катится к локтям.
Лишь бы не капнуло на пол.
Лишь бы не капнуло на пол.
Пусть будет капать на одежду.
Если бы Шоё занимался физикой усерднее, он, наверное, знал бы, куда капнет кровь.
Вот Цукишима точно сказал бы, куда она капнет. Шоё расслабляет зажмуренные глаза, приоткрывает веки и переводит взгляд влево — туда, где должен сидеть его товарищ, но Цукишима сидит так тихо, как будто даже не дышит — и в тяжёлой темноте его нет.
Бзз-зз.
Уличный фонарь снова прочерчивает квадрат окна, тряпьё над их головами и светлые, ржаво-рыжие, короткие волосы Цукишимы, который всё-таки дышит.
Шоё сгибается, растирая и разминая икру ноги, тянет носком на себя. Судорога, наконец, отпускает и оставляет после себя в ноге тугой тяжёлый расплав свинца. Шоё обессиленно откидывается на пол, упирается в стену шеей и просто глубоко и шумно дышит.
— Что за чёрт, — говорит он, отдышавшись.
Цукишима долго и внимательно смотрит на закинутую на ящик ногу Шоё.
— Он тебя укусил?
— Нет! — выпаливает Шоё.
О том, чтобы это его укусило… Даже просто подошло близко, и думать страшно. Нет, нет, нет.
— Нет, — спокойнее повторяет Шоё. — Напоролся на какие-то железки в щитовой.
— Ржавые? — бесцветным голосом продолжает расспросы Цукишима.
— Откуда мне знать, — ворчит Шоё. — Мы убегали.
Непонятно вообще, как он проделал весь путь от щитовой комнаты до абсолютно противоположного блока в здании лагеря: сейчас нога мёртвым грузом покоится на ящике. Даже просто от мысли, чтобы встать на ноги, от самого бедра до кончиков пальцев прорезает колючая волна тока.
Шоё делает глубокий вдох.
Бз-ззз.
Маленькая гардеробная снова топит Шоё в темноте. Во мраке пропадает ящик, пропадают свивающие сверху тряпки, пропадает сидящий рядом Цукишима; в мире остаётся только собственное глухое дыхание и мокрые липкие шорты под руками.
Постепенно к дыханию добавляется гулкое биение сердца в груди и висках, под закрытыми веками начинают безумные первобытные пляски зелёных точек, кругов и палочек. Они кружат и кружат, не давая глазу зацепиться и рассмотреть их, составляются в неясные силуэты и очертания, издевательски танцуя по периферии, и складываются в маленькую зелёную гномью фигурку, убегающую влево. Шоё открывает глаза и догоняет гномика глазом; тот перебирает короткими зелёными ножками и отращивает на бегу рога, как у черта…
Хррр-хрум!
Хруст стекла громом врезается в тишину и темноту, Шоё широко раздувает ноздри и распахивает глаза, устремляет взгляд прямо перед собой, туда, на дверь, из-за которой послышался звук. Зелёный чертик перед глазами бесследно пропадает, и мозг подкидывает увеличивающиеся от центра к периферии красные круги адреналина.
Хрум, хрум, бряк.
Последнее «бряк» было таким, какое бывает, когда в ванную падают ключи или что-то ещё железное.
Желудок сжался. Кишки скрутились в тугой узел.
Не шуметь, не шуметь, не шуметь, не шевелиться. Не шевелиться и не шуметь. Не шуметь и не шевелиться.
От волос по затылку, шее скатывается холодная капля пота, затекает за шиворот, бежит по лопаткам, по спине и впитывается в пояс шорт.
Бз-зззззззз.
— Это она там? — севшим голосом говорит Шоё.
Цукишима коротко кивает. Его бьёт крупный озноб.
— Точно. Прогуливается по моим очкам с поликарбонатными линзами с УФ-фильтром за тридцать тысяч йен.
Шоё только сейчас видит, что очков на Цукишиме и правда нет.
— А зачем ты их там оставил?
Цукишима издаёт сердитый горловой звук. Шоё слышал похожий, когда ездил с дядей охотиться на уток.
— Ты нёсся по коридору, как умалишенный.
Шоё машинально прикладывает пальцы к выступающей шишке на лбу. Точно, он бежал, не разбирая дороги, с самой щитовой, пока его не вдернули сюда: наверное, он и сшиб очки с Цукишимы.
И хотя Шоё изначально и поддался панике, правила игры предельно ясны стали каждому в лагере, включая даже Кагеяму, после того, как бесстрашного капитана Фукуродани буквально размазала по стене тёмная и длинная, похожая на комету из детских книжек, штука.
Дано: тренировочный лагерь с до скучного традиционно замкнувшей проводкой.
Дано: хищник, неведомая длинная тварь, развивающая такую скорость, чтобы пробежать от самого дальнего блока до кухни за две с половиной секунды и покрыть кафельную стену тонким слоем Бокуто-сана. Да, Бокуто-сан ненавидел играть по чужим правилам.
Дано: та штука за стеной ходит и двигается только в полной темноте.
Дано: та штука ничего не видит и не слышит при свете.
Дано: на небе совсем нет ни Луны, ни звёзд. Все небо заволочено тучами. Единственный источник света — одинокий ржавый фонарь во внутреннем дворике.
Дано: Шоё и Цукишима, скрывающиеся в гардеробной, могут видеть, говорить и двигаться, когда горит фонарь.
Дано: фонарь, в отличие от остального лагеря, после отрубки электричества питает генератор.
С одной стороны, было бы здорово, если бы они были все вместе. Можно было бы продумать план, найти аптечку. Да и всем вместе, наверное, было бы не так страшно.
С другой стороны, в большой компании сложно сохранять тишину. И легче поддаться всеобщей панике.
Остаётся только надеяться, что с остальными всё будет в порядке. Шоё глубоко вдыхает, и ногу вновь сводит судорогой, он охает, но судорога сразу отпускает.
Они сидят молча и не двигаясь. Свет фонаря вхолостую разливается по комнатке, бесполезно растрачивая фотоны.
Дано:
Бзз-зззз.
Мёртвая тьма поглощает пространство. По бедру, через колено, икру и к лодыжке пробегает волна расплавленного свинца и оседает внутри.
Шоё сидит, обняв ногу, и напряженно слушает темноту.
Кракк-хрум.
Тело еле удаётся удержать от вздрога.
Шоё сидит, не мигая глядя вперед, пока глаза не начинают слезиться. Проходит минута, другая, третья. Спина затекает от неудобной позы. Дыхание становится ровным и глубоким.
Чудовище, должно быть, уже ушло, и Шоё бесполезно приоткрывает глаза.
Он вслушивается и вглядывается в непролазную черноту, не мигая и не двигаясь, и, уже достаточно осмелев для того, чтобы посмотреть исподлобья на то место, где должна быть дверь, сквозь тяжелую тьму, почти телом, он слышит, как глухо цокает что-то от порога двери налево по коридору.
От живота в голову бьёт тугой струей адреналина.
Шоё крепче сжимает ногу, зажмуривает глаза и считает беспорядочные удары сердца. Один, десять, двадцать, девяносто, сто шестьдесят, триста, четыреста, шестьсот двадцать, семьсот один, семьсот два, семьсот три, семь…
Бзззззз.
Бурый свет лениво просачивается сквозь окошко почти у потолка, подпаливает свисающие тяжелые плащи и кофты, будто висящих мертвецов. Шоё наконец отпускает ногу и, когда прислоняется к стене, понимает, что все тело сокращается в пока что безболезненных, но крупных судорогах.
— Это было долго, — замечает снова появившийся при свете Цукишима. — Кажется, генератор скоро заглохнет.
Шоё сжимает губы до белизны.
— Я не смогу больше сидеть неподвижно, — честно говорит он.
— Я вижу. — Цукишима круговыми движениями разминает плечо и долгим внимательным взглядом смотрит на ногу Шоё, нахмурив бесцветные брови. — Думаю, это столбняк.
По спине, на шею и в голову, на щёки, уши и нос прокатывается горячей волной страх.
Они молчат, каждый думая о своем, в свете ржавого фонаря.
Нужно бежать отсюда. Куда-нибудь, куда угодно, только не оставаться в четырёх стенах, где малейшее движение может привести к непоправимому. Возможно, Цукишима может остаться и просто переждать до утра. Он не ранен. Шоё же распорол себе ногу, по ощущениям, часов пять назад, и кровь всё ещё продолжает идти, и если у него и правда начались симптомы столбняка, то до утра можно остаться неподвижным… Таким же неподвижным, как Бокуто-сан.
Шоё с ненавистью смотрит на свою больную ногу, импульсивно дёргает лодыжкой и поднимается, стиснув зубы до скрежета. Он походит к двери и трогает пыльный комод — на нём недавние следы пальцев. Если чудовище ушло, надо открыть дверь и убежать, пока есть свет. Шоё опирается руками на комод, вбивает в пол здоровую ногу и толкает комод — но он не поддаётся. Тут же повреждённую ногу пронизывает судорогой, и Шоё почти падает, чудом удержавшись за стену.
— Если ты будешь тут беспорядочно мельтешить, то свет выключится и тебя будет видно как на ладони — ты даже упасть не успеешь, — говорит Цукишима скучным голосом, будто рассказывает прогноз погоды на вчера.
Шоё охватывает непривычная злость — такая яркая, горячая и безграничная, что отдаёт в виски, разрывает их и заполняет всю голову и все пространство вокруг. Он подпрыгивает вперёд и хватает Цукишиму за воротник и притягивает его к самому своему лицу, сжимая кулаки так, что ногти впиваются в ладони, и говорит, щуря глаза так, что они превращаются в маленькие злые щёлки:
— В мои планы на жизнь смерть не входит.
Цукишима хмурит брови и прищуривает глаза — не так, как Шоё, злобно, а беззащитно и беспомощно — так, как щурят глаза очкарики, оставшиеся без очков.
— Ты меня так бесишь, — наконец говорит он. По его лицу, от висков на выпуклость носа и до подбородка, прокатываются тени от мигающего фонаря.
Бз-бзз.
Шоё пронизывает страх — и злость отступает. Фонарь не гаснет. Шоё отпускает воротник Цукишимы и говорит:
— Прости.
Он садится рядом на ящик, вытянув больную ногу вперед, и говорит, уронив голову:
— Прости. Но я должен бежать.
Мышцы напрягаются очередной судорогой — ноги Шоё, и так рельефные, в судороге становятся твердыми, как доска.
— С удовольствием посмотрю, как ты бежишь на одной ноге, мистер пират. Или ты пугало?
— Вредина, — без энтузиазма огрызается Шоё.
Он и правда так никуда не убежит.
Шоё смотрит в окошко под потолком и прикидывает: до ворот лагеря от входа в здание — метров тридцать, сразу за воротами уже асфальтированная дорога, до пролеска, где можно спрятаться, — метров двести. Немного, если у тебя здоровые ноги.
— А еще больше бесит, — говорит Цукишима, — когда ты падаешь духом.
Шоё сопит.
— Надо просто немного обду…
Бззз-ззззз.
Недосказанная фраза Цукишимы исчезает, сам Цукишима исчезает. Исчезает окно под потолком, исчезает комод перед дверью, исчезают висящие трупы одежды.
Все, что остается, — это холодная липкая нога и ящик. Шое сидит, опустив плечи и голову. Он не сможет убежать. Он не может убежать, но сидеть здесь дальше тоже не может. Выйти за дверь он не может, сидеть здесь — также не может.
Все ограничивается тем, поймают его сейчас или поймают позже, или он умрёт от потери крови к утру, а если не умрёт к утру, то загнётся от столбняка.
Шоё сидит, слушая беспорядочные гулкие удары сердца. Чем больше крови вытекает через раненую ногу, тем меньше сил остаётся, а на месте несокрушимого ранее боевого духа расползается горькое отчаяние.
Шоё сидит, слушая мрак. Липкая густая тьма с каждой минутой становится всё более осязаемой, ватой обволакивая всё тело. В противовес этому — тишина острая, из белого шума набирающая самолётной турбиной обороты и превращающаяся из белого шума в высокий, ободом давящий на мозг визг.
Время течет и течет. Шоё приоткрывает глаза: вдруг свет появился, а он не услышал дребезжания фонаря из-за гремящей тишины. Света нет: ничего нет. Без света ничего не может существовать.
Шоё сидит, мелко и медленно дыша, и пытается набраться сил. Волосы на лбу уже подсохли и не лезут в глаза, футболка затвердела, только шорты — липкие и мокрые. Тряпки на ноге, сочащиеся от крови, давно остыли и противно холодят ногу, в кроссовке — хлюпает от влаги.
Чудовища больше не слышно, и от скуки Шоё трогает языком свои зубы: начинает от дальнего левого верхнего, проводит от коренных к резцам, нащупывает снизу языком ребристую неровность передних зубов, проводит по правому резцу, нащупывая скол, днём в зеркале почти незаметный, а в темноте разросшийся до разлома литосферных плит, и останавливает язык, уперев в десну, где когда-нибудь будет расти зуб мудрости. Если.
Темнота продолжается и продолжается — будто тьма космоса, необъятно-бесконечная, продолжается настолько долго, что Шоё забывает, как вообще выглядит свет.
Он открывает веки, и перед его лицом висят пара влажных огромных серо-жёлтых водянистых выпуклых глаз.
Внутри: весь желудок, кишки, лёгкие — всё сжимается и переворачивается, покрываясь инеем, и глаза пропадают.
Мир начинает кружиться, кружиться, Шоё открывает и закрывает глаза, а всё кружится и кружится…
Бзз-зззз.
Шоё выдыхает. Мир перед глазами — ржаво-жёлтый, но устойчивый. Цукишима открывает рот и начинает быстро говорить.
— Мы полезем через окно.
— Что ты сказал?
— Там снизу козырёк.
— А?
— Спустимся, дойдем до ворот и отсидимся там.
— Отсидимся?
— Разобьём окно в машине.
— Разве водитель не уехал?
— Там должна быть аптечка.
— Что?
— И фонарик.
— А что…
— Дойдем до леса и подождем до утра.
— О.
Цукишима замолкает. Шоё, у которого в голове только что роился миллион вопросов, тоже растерянно замолкает.
— Только я плохо вижу.
Они задумчиво смотрят друг на друга — будто даже сквозь, задумавшись. Шоё хлопает глазами и выставляет большой палец:
— Я буду твоими глазами.
Цукишима фыркает, но ржавый фонарь освещает улыбку.
— Забыл, что ты любишь толкать пафосные речи.
Шоё улыбается и переводит взгляд на освещённый ржавым квадрат стены.
— Насчёт твоих глаз… — обеспокоенно начинает Шоё.
— Мм, — безучастно мычит Цукишима.
— Много дрочил?
Цукишима издает звук, похожий на чихание, мешкает несколько секунд и отвечает:
— Но ладони ещё не волосатые.
Шоё не видит его лица, но Цукишима абсолютно точно улыбается. Они сидят несколько секунд неподвижно и молча, пока фонарь за окном не начинает дребезжать, предзнаменовывая Тьму.
Шоё слетает с ящика и хватает Цукишиму за запястье, сжимая так сильно, что чувствует тугие толчки крови в его жилах.
— Я отказываюсь здесь умирать, — твёрдо говорит он, сощурив глаза.
Цукишима растягивает рот в злой ухмылке и сжимает запястье Шоё еще крепче, чем тот его, оставляя ладонь до белизны обескровленной:
— Я знаю.
Бззз-ззз-ззззззззз.
Исчезает фонарь, исчезает комната, исчезает окно, исчезает комод, исчезает ящик, исчезает дверь, исчезают вещи сверху. Исчезает чудовище. Исчезает судорога в ноге, исчезает сама нога, исчезает жёсткая грязная окровавленная одежда, исчезают вспотевшие и высохшие жёсткие волосы. Исчезает козырек, исчезает дорога, исчезают ворота и исчезает лес.
В глухой космосной Тьме исчезает всё, и остаётся только упрямый пульс.
Хината Шоё, Цукишима Кей
Рейтинг:
PG-13
Жанры:
Мистика, Психология, Ужасы, AU, Дружба
Предупреждения:
Смерть второстепенного персонажа
читать дальше
Бзз-ззз.
Ржаво-оранжевый тусклый свет рассеянно рисует большой неровный квадрат на стене и полу, освещает забаррикадированную старым комодом дверь, змеёй ластится по ничейной пыльной одежде, свисающей сверху. Глаза жадно ловят каждый отблеск драгоценного света.
Шоё проводит ладонью по лицу, вытирая заливающий глаза пот; выжимает мокрые липкие волосы на лбу и затылке. Цукишима тоже проводит рукой по щеке и лбу, оставляя на лице и свалявшихся волосах грязные разводы крови и грязи. Он переводит взгляд на Шоё и говорит:
— Если будешь так колотиться, я выставлю тебя вон.
Шоё только хмуро смотрит на свою бесполезную правую ногу, положенную повыше на грубый деревянный ящик. Старые полотенца и шарфы, которыми Цукишима наскоро перевязал ему ногу, уже полностью пропитались мокрым и сочатся кровью, чёрной кровью, отсвечивающей ржавым в свете фонаря.
— Не буду, — говорит Шоё, и больную ногу тут же сводит судорогой, он вцепляется в икру, сжав зубы — брызг крови прочерчивает тёмную блестящую полосу от ящика к ногам Цукишимы.
Бззз-зз.
Маленькая комната погружается в густой мрак.
Шоё сидит, сжав зубы и зажмурив глаза, и крепко держа свою ногу, схваченную судорогой. По ладоням течёт тёплое и вязкое, перетекает на запястья и медленно и густо катится к локтям.
Лишь бы не капнуло на пол.
Лишь бы не капнуло на пол.
Пусть будет капать на одежду.
Если бы Шоё занимался физикой усерднее, он, наверное, знал бы, куда капнет кровь.
Вот Цукишима точно сказал бы, куда она капнет. Шоё расслабляет зажмуренные глаза, приоткрывает веки и переводит взгляд влево — туда, где должен сидеть его товарищ, но Цукишима сидит так тихо, как будто даже не дышит — и в тяжёлой темноте его нет.
Бзз-зз.
Уличный фонарь снова прочерчивает квадрат окна, тряпьё над их головами и светлые, ржаво-рыжие, короткие волосы Цукишимы, который всё-таки дышит.
Шоё сгибается, растирая и разминая икру ноги, тянет носком на себя. Судорога, наконец, отпускает и оставляет после себя в ноге тугой тяжёлый расплав свинца. Шоё обессиленно откидывается на пол, упирается в стену шеей и просто глубоко и шумно дышит.
— Что за чёрт, — говорит он, отдышавшись.
Цукишима долго и внимательно смотрит на закинутую на ящик ногу Шоё.
— Он тебя укусил?
— Нет! — выпаливает Шоё.
О том, чтобы это его укусило… Даже просто подошло близко, и думать страшно. Нет, нет, нет.
— Нет, — спокойнее повторяет Шоё. — Напоролся на какие-то железки в щитовой.
— Ржавые? — бесцветным голосом продолжает расспросы Цукишима.
— Откуда мне знать, — ворчит Шоё. — Мы убегали.
Непонятно вообще, как он проделал весь путь от щитовой комнаты до абсолютно противоположного блока в здании лагеря: сейчас нога мёртвым грузом покоится на ящике. Даже просто от мысли, чтобы встать на ноги, от самого бедра до кончиков пальцев прорезает колючая волна тока.
Шоё делает глубокий вдох.
Бз-ззз.
Маленькая гардеробная снова топит Шоё в темноте. Во мраке пропадает ящик, пропадают свивающие сверху тряпки, пропадает сидящий рядом Цукишима; в мире остаётся только собственное глухое дыхание и мокрые липкие шорты под руками.
Постепенно к дыханию добавляется гулкое биение сердца в груди и висках, под закрытыми веками начинают безумные первобытные пляски зелёных точек, кругов и палочек. Они кружат и кружат, не давая глазу зацепиться и рассмотреть их, составляются в неясные силуэты и очертания, издевательски танцуя по периферии, и складываются в маленькую зелёную гномью фигурку, убегающую влево. Шоё открывает глаза и догоняет гномика глазом; тот перебирает короткими зелёными ножками и отращивает на бегу рога, как у черта…
Хррр-хрум!
Хруст стекла громом врезается в тишину и темноту, Шоё широко раздувает ноздри и распахивает глаза, устремляет взгляд прямо перед собой, туда, на дверь, из-за которой послышался звук. Зелёный чертик перед глазами бесследно пропадает, и мозг подкидывает увеличивающиеся от центра к периферии красные круги адреналина.
Хрум, хрум, бряк.
Последнее «бряк» было таким, какое бывает, когда в ванную падают ключи или что-то ещё железное.
Желудок сжался. Кишки скрутились в тугой узел.
Не шуметь, не шуметь, не шуметь, не шевелиться. Не шевелиться и не шуметь. Не шуметь и не шевелиться.
От волос по затылку, шее скатывается холодная капля пота, затекает за шиворот, бежит по лопаткам, по спине и впитывается в пояс шорт.
Бз-зззззззз.
— Это она там? — севшим голосом говорит Шоё.
Цукишима коротко кивает. Его бьёт крупный озноб.
— Точно. Прогуливается по моим очкам с поликарбонатными линзами с УФ-фильтром за тридцать тысяч йен.
Шоё только сейчас видит, что очков на Цукишиме и правда нет.
— А зачем ты их там оставил?
Цукишима издаёт сердитый горловой звук. Шоё слышал похожий, когда ездил с дядей охотиться на уток.
— Ты нёсся по коридору, как умалишенный.
Шоё машинально прикладывает пальцы к выступающей шишке на лбу. Точно, он бежал, не разбирая дороги, с самой щитовой, пока его не вдернули сюда: наверное, он и сшиб очки с Цукишимы.
И хотя Шоё изначально и поддался панике, правила игры предельно ясны стали каждому в лагере, включая даже Кагеяму, после того, как бесстрашного капитана Фукуродани буквально размазала по стене тёмная и длинная, похожая на комету из детских книжек, штука.
Дано: тренировочный лагерь с до скучного традиционно замкнувшей проводкой.
Дано: хищник, неведомая длинная тварь, развивающая такую скорость, чтобы пробежать от самого дальнего блока до кухни за две с половиной секунды и покрыть кафельную стену тонким слоем Бокуто-сана. Да, Бокуто-сан ненавидел играть по чужим правилам.
Дано: та штука за стеной ходит и двигается только в полной темноте.
Дано: та штука ничего не видит и не слышит при свете.
Дано: на небе совсем нет ни Луны, ни звёзд. Все небо заволочено тучами. Единственный источник света — одинокий ржавый фонарь во внутреннем дворике.
Дано: Шоё и Цукишима, скрывающиеся в гардеробной, могут видеть, говорить и двигаться, когда горит фонарь.
Дано: фонарь, в отличие от остального лагеря, после отрубки электричества питает генератор.
С одной стороны, было бы здорово, если бы они были все вместе. Можно было бы продумать план, найти аптечку. Да и всем вместе, наверное, было бы не так страшно.
С другой стороны, в большой компании сложно сохранять тишину. И легче поддаться всеобщей панике.
Остаётся только надеяться, что с остальными всё будет в порядке. Шоё глубоко вдыхает, и ногу вновь сводит судорогой, он охает, но судорога сразу отпускает.
Они сидят молча и не двигаясь. Свет фонаря вхолостую разливается по комнатке, бесполезно растрачивая фотоны.
Дано:
Бзз-зззз.
Мёртвая тьма поглощает пространство. По бедру, через колено, икру и к лодыжке пробегает волна расплавленного свинца и оседает внутри.
Шоё сидит, обняв ногу, и напряженно слушает темноту.
Кракк-хрум.
Тело еле удаётся удержать от вздрога.
Шоё сидит, не мигая глядя вперед, пока глаза не начинают слезиться. Проходит минута, другая, третья. Спина затекает от неудобной позы. Дыхание становится ровным и глубоким.
Чудовище, должно быть, уже ушло, и Шоё бесполезно приоткрывает глаза.
Он вслушивается и вглядывается в непролазную черноту, не мигая и не двигаясь, и, уже достаточно осмелев для того, чтобы посмотреть исподлобья на то место, где должна быть дверь, сквозь тяжелую тьму, почти телом, он слышит, как глухо цокает что-то от порога двери налево по коридору.
От живота в голову бьёт тугой струей адреналина.
Шоё крепче сжимает ногу, зажмуривает глаза и считает беспорядочные удары сердца. Один, десять, двадцать, девяносто, сто шестьдесят, триста, четыреста, шестьсот двадцать, семьсот один, семьсот два, семьсот три, семь…
Бзззззз.
Бурый свет лениво просачивается сквозь окошко почти у потолка, подпаливает свисающие тяжелые плащи и кофты, будто висящих мертвецов. Шоё наконец отпускает ногу и, когда прислоняется к стене, понимает, что все тело сокращается в пока что безболезненных, но крупных судорогах.
— Это было долго, — замечает снова появившийся при свете Цукишима. — Кажется, генератор скоро заглохнет.
Шоё сжимает губы до белизны.
— Я не смогу больше сидеть неподвижно, — честно говорит он.
— Я вижу. — Цукишима круговыми движениями разминает плечо и долгим внимательным взглядом смотрит на ногу Шоё, нахмурив бесцветные брови. — Думаю, это столбняк.
По спине, на шею и в голову, на щёки, уши и нос прокатывается горячей волной страх.
Они молчат, каждый думая о своем, в свете ржавого фонаря.
Нужно бежать отсюда. Куда-нибудь, куда угодно, только не оставаться в четырёх стенах, где малейшее движение может привести к непоправимому. Возможно, Цукишима может остаться и просто переждать до утра. Он не ранен. Шоё же распорол себе ногу, по ощущениям, часов пять назад, и кровь всё ещё продолжает идти, и если у него и правда начались симптомы столбняка, то до утра можно остаться неподвижным… Таким же неподвижным, как Бокуто-сан.
Шоё с ненавистью смотрит на свою больную ногу, импульсивно дёргает лодыжкой и поднимается, стиснув зубы до скрежета. Он походит к двери и трогает пыльный комод — на нём недавние следы пальцев. Если чудовище ушло, надо открыть дверь и убежать, пока есть свет. Шоё опирается руками на комод, вбивает в пол здоровую ногу и толкает комод — но он не поддаётся. Тут же повреждённую ногу пронизывает судорогой, и Шоё почти падает, чудом удержавшись за стену.
— Если ты будешь тут беспорядочно мельтешить, то свет выключится и тебя будет видно как на ладони — ты даже упасть не успеешь, — говорит Цукишима скучным голосом, будто рассказывает прогноз погоды на вчера.
Шоё охватывает непривычная злость — такая яркая, горячая и безграничная, что отдаёт в виски, разрывает их и заполняет всю голову и все пространство вокруг. Он подпрыгивает вперёд и хватает Цукишиму за воротник и притягивает его к самому своему лицу, сжимая кулаки так, что ногти впиваются в ладони, и говорит, щуря глаза так, что они превращаются в маленькие злые щёлки:
— В мои планы на жизнь смерть не входит.
Цукишима хмурит брови и прищуривает глаза — не так, как Шоё, злобно, а беззащитно и беспомощно — так, как щурят глаза очкарики, оставшиеся без очков.
— Ты меня так бесишь, — наконец говорит он. По его лицу, от висков на выпуклость носа и до подбородка, прокатываются тени от мигающего фонаря.
Бз-бзз.
Шоё пронизывает страх — и злость отступает. Фонарь не гаснет. Шоё отпускает воротник Цукишимы и говорит:
— Прости.
Он садится рядом на ящик, вытянув больную ногу вперед, и говорит, уронив голову:
— Прости. Но я должен бежать.
Мышцы напрягаются очередной судорогой — ноги Шоё, и так рельефные, в судороге становятся твердыми, как доска.
— С удовольствием посмотрю, как ты бежишь на одной ноге, мистер пират. Или ты пугало?
— Вредина, — без энтузиазма огрызается Шоё.
Он и правда так никуда не убежит.
Шоё смотрит в окошко под потолком и прикидывает: до ворот лагеря от входа в здание — метров тридцать, сразу за воротами уже асфальтированная дорога, до пролеска, где можно спрятаться, — метров двести. Немного, если у тебя здоровые ноги.
— А еще больше бесит, — говорит Цукишима, — когда ты падаешь духом.
Шоё сопит.
— Надо просто немного обду…
Бззз-ззззз.
Недосказанная фраза Цукишимы исчезает, сам Цукишима исчезает. Исчезает окно под потолком, исчезает комод перед дверью, исчезают висящие трупы одежды.
Все, что остается, — это холодная липкая нога и ящик. Шое сидит, опустив плечи и голову. Он не сможет убежать. Он не может убежать, но сидеть здесь дальше тоже не может. Выйти за дверь он не может, сидеть здесь — также не может.
Все ограничивается тем, поймают его сейчас или поймают позже, или он умрёт от потери крови к утру, а если не умрёт к утру, то загнётся от столбняка.
Шоё сидит, слушая беспорядочные гулкие удары сердца. Чем больше крови вытекает через раненую ногу, тем меньше сил остаётся, а на месте несокрушимого ранее боевого духа расползается горькое отчаяние.
Шоё сидит, слушая мрак. Липкая густая тьма с каждой минутой становится всё более осязаемой, ватой обволакивая всё тело. В противовес этому — тишина острая, из белого шума набирающая самолётной турбиной обороты и превращающаяся из белого шума в высокий, ободом давящий на мозг визг.
Время течет и течет. Шоё приоткрывает глаза: вдруг свет появился, а он не услышал дребезжания фонаря из-за гремящей тишины. Света нет: ничего нет. Без света ничего не может существовать.
Шоё сидит, мелко и медленно дыша, и пытается набраться сил. Волосы на лбу уже подсохли и не лезут в глаза, футболка затвердела, только шорты — липкие и мокрые. Тряпки на ноге, сочащиеся от крови, давно остыли и противно холодят ногу, в кроссовке — хлюпает от влаги.
Чудовища больше не слышно, и от скуки Шоё трогает языком свои зубы: начинает от дальнего левого верхнего, проводит от коренных к резцам, нащупывает снизу языком ребристую неровность передних зубов, проводит по правому резцу, нащупывая скол, днём в зеркале почти незаметный, а в темноте разросшийся до разлома литосферных плит, и останавливает язык, уперев в десну, где когда-нибудь будет расти зуб мудрости. Если.
Темнота продолжается и продолжается — будто тьма космоса, необъятно-бесконечная, продолжается настолько долго, что Шоё забывает, как вообще выглядит свет.
Он открывает веки, и перед его лицом висят пара влажных огромных серо-жёлтых водянистых выпуклых глаз.
Внутри: весь желудок, кишки, лёгкие — всё сжимается и переворачивается, покрываясь инеем, и глаза пропадают.
Мир начинает кружиться, кружиться, Шоё открывает и закрывает глаза, а всё кружится и кружится…
Бзз-зззз.
Шоё выдыхает. Мир перед глазами — ржаво-жёлтый, но устойчивый. Цукишима открывает рот и начинает быстро говорить.
— Мы полезем через окно.
— Что ты сказал?
— Там снизу козырёк.
— А?
— Спустимся, дойдем до ворот и отсидимся там.
— Отсидимся?
— Разобьём окно в машине.
— Разве водитель не уехал?
— Там должна быть аптечка.
— Что?
— И фонарик.
— А что…
— Дойдем до леса и подождем до утра.
— О.
Цукишима замолкает. Шоё, у которого в голове только что роился миллион вопросов, тоже растерянно замолкает.
— Только я плохо вижу.
Они задумчиво смотрят друг на друга — будто даже сквозь, задумавшись. Шоё хлопает глазами и выставляет большой палец:
— Я буду твоими глазами.
Цукишима фыркает, но ржавый фонарь освещает улыбку.
— Забыл, что ты любишь толкать пафосные речи.
Шоё улыбается и переводит взгляд на освещённый ржавым квадрат стены.
— Насчёт твоих глаз… — обеспокоенно начинает Шоё.
— Мм, — безучастно мычит Цукишима.
— Много дрочил?
Цукишима издает звук, похожий на чихание, мешкает несколько секунд и отвечает:
— Но ладони ещё не волосатые.
Шоё не видит его лица, но Цукишима абсолютно точно улыбается. Они сидят несколько секунд неподвижно и молча, пока фонарь за окном не начинает дребезжать, предзнаменовывая Тьму.
Шоё слетает с ящика и хватает Цукишиму за запястье, сжимая так сильно, что чувствует тугие толчки крови в его жилах.
— Я отказываюсь здесь умирать, — твёрдо говорит он, сощурив глаза.
Цукишима растягивает рот в злой ухмылке и сжимает запястье Шоё еще крепче, чем тот его, оставляя ладонь до белизны обескровленной:
— Я знаю.
Бззз-ззз-ззззззззз.
Исчезает фонарь, исчезает комната, исчезает окно, исчезает комод, исчезает ящик, исчезает дверь, исчезают вещи сверху. Исчезает чудовище. Исчезает судорога в ноге, исчезает сама нога, исчезает жёсткая грязная окровавленная одежда, исчезают вспотевшие и высохшие жёсткие волосы. Исчезает козырек, исчезает дорога, исчезают ворота и исчезает лес.
В глухой космосной Тьме исчезает всё, и остаётся только упрямый пульс.
@темы: haikyuu!!