[Deadzack]

Название: FLESH IS BUT A GARMENT/ПЛОТЬ - ЛИШЬ ОБОЛОЧКА
Персонажи: Пруссия, Германия, Россия, Венгрия, Австрия
Рейтинг: R
Жанры: Ангст, Драма, Даркфик, AU, пре-слэш
Предупреждения: Нецензурная лексика, Кинк, Гуро
Размер: Мини

Живые не говорят правду. Факт. Даже не спорьте. Мало кто это признает. Чем тебе нравится заниматься, спрашиваешь. Петь, ответит один. Ходить на рыбалку, ответит второй. Смотреть на облака и есть мороженое, ответит третий. Но в голове у них – совершенно другое. Просто поверьте на слово.
Вот совершенно здоровый, крепкий мужик. Певец. Не евнух в итальянской опере. Просто певец. Да, он любит петь. Но еще больше он любит прийти после работы домой, зайти в душ и, когда вода с лавандовой пеной для ванн уже начнет остывать, плотно сесть задницей на хорошо смазанный кремом бутылёк шампуня. Факт. Все в порядке, милый, спрашивает из-за двери его обеспокоенная женушка. Да, дорогая. Конечно, дорогая. И он начинает орать очередной трек репера Фейса отлично поставленным баритоном. Все в порядке, милая, я просто не напелся на работе. Мне не хватило восьмичасовой репетиции.
Вот – рыбак. Рыбак – ха-ха. Среди рыбаков вообще нет вменяемых. Факт. Все рыбаки сидят на гашише. Если рыбак не сидит на гашише – он сидит на метамфетамине. На кокаине. На морфии. Просто поверьте на слово. Длинный и худой, как кишка, мужик, приходит на берег, раскидывает снасти и запускает спиннинг в воду. Без наживки и без блесны. Закидывает на метр от берега. Он открывает жестяную баночку для наживки и достает оттуда шарик шпака. И закидывает под воспаленную аммиаком губу, разъеденную солями, покрытую коркой. Кому, на хрен, нужна рыбалка.
Вот – наивный, милый юноша. Тот, что лепетал про облака и мороженое. Он любит как этот ёбаный пломбир «Белочка», так и драть свою подружку до полусмерти, пока она, размазывая по щекам слезы, кровь и подводку, не отрубится от болевого шока, с выдранными клоками волос и парой недостающих зубов. Просто факт. И можно с уверенностью сказать, что ему нравится больше. Просто поверьте на слово.
Снимать одноглазую шлюху, толстую, обутую в тошнотворные малиновые полусапоги, в плешивом блондинстом парике, и трахать ее в пустующую глазницу. Кормить бездомных собак прекрасным супчиком из обрезанных ногтей, опарышей, картофельных обрезков и волос с лобка. Извольте к столу. Предлагать девятнадцатилетним девчонкам-студенткам отрезать себе ногу – хотя бы лодыжку – под местным наркозом, конечно, и, конечно, за деньги. И знаете что? За такие деньги – мало кто отказывается. Факт.
А еще ковырять в носу.
Это то, что люблю я.
Я говорю вам это, потому что я умер. Сдох. Склеил ласты. Отбросил коньки, сыграл в ящик, отдал коньки и загнул лапти. Называйте как хотите. Мёртвый никогда вас не обманет. Факт. Мертвым просто нет смысла врать. Их не отругает мама, и не засмеют одноклассники. Их не посадят в тюрьму и не положат в психушку.

Я запускаю палец в нос и вытаскиваю оттуда здорового бело-жёлтого червя. Этот маленький ублюдок не добрался до мозга – и я проживу на пару минут дольше. Нет, ну вы слышали, – проживу? Вот умора.
Червь извивается в пальцах и просится на свободу.
– Смотри, Запад, – говорю я и протягиваю брату руку с зажатым червем. – Не хочешь им закусить? Чистый протеин.
Людвиг смотрит на меня, плотно сжав губы.
– Думаю, я ограничусь колбасками.
Ты думаешь, что сидишь в кабаке рядом с живым трупаком, от которого несет мертвечиной за квартал. Ты думаешь, как бы отойти в сортир и поблевать там в одиночестве и какую найти причину, чтобы поскорее пойти домой. Ты думаешь, что я стал еще более невыносимым, когда умер. Невыносимым – нет, ну вы слышали? Ну, типа, я труп и меня не вынесли. Вот умора.
Ты думаешь о чем угодно, только не о том, чтобы ограничиться колбасками, тарелка с которыми там и стоит нетронутая. Смотри, не подхвати анорексию от такой строгой диеты.
Я швыряю червяком в спину мужика за соседним столиком. Червяк оставляет слегка влажный след на синем пиджаке и падает на пол. Брат смотрит на меня строго и сдержанно. Не возмущается и не учит манерам. Брат стал очень скучным после того, как я умер.
– Знаешь правило пяти секунд? – говорю тогда я Людвигу, встаю из-за стола и подхожу к пиджаку.
– Извините, герр…
Пиджак смотрит на меня и говорит:
– Швауцер.
– Герр Швауцер, вы тут уронили… – говорю я и нагибаюсь за червяком. Подбираю и протягиваю ему.
Герр-пиджак-Швауцер смотрит на меня глазами полными дикого, первобытного страха.
– Боюсь, это не моё, – сухо говорит он.
Ты боишься огромную белую склизкую личинку. Ты боишься, что я брошусь на тебя и отгрызу тебе нос – потому что я ненормальный. Ты боишься смотреть мне в глаза – потому что у меня под веками поселились мясные мухи, а эти милые создания очень неуклюжие и иногда выпадают из своего нового домика.
Ты боишься чего угодно, только не того, что этот червяк не твой.
– Вот как, – говорю. – Тогда, надеюсь, вы не против, герр Швауцер.
Я откусываю половину червяка и начинаю энергично пережевывать. Герр пиджак смотрит на меня. А я стою. Жую.
– Прошу простить моего брата, он не в себе, – вскакивает Людвиг с места, берет меня за шкирку и тащит к выходу.
– Он не в себе! Он не в себе! – хохочу я, пока он волочит меня между столов. – Мой брат не в себе, потому что он сдох. Сюрприз! Доброго вечера, господа! Наслаждайтесь пивом!
Я отрываю свое ухо, холодное, склизкое и мёртвое, и швыряю его вглубь зала:
– Я ссал в каждую кружку!
Людвиг вытаскивает меня на улицу и шипит, держа за грудки:
– Если ты умер, это не значит, что можно вести себя как свинья.
– Если ты не умер, братишка, это не значит, что можешь решать за меня, – смеюсь я. У меня изо рта вылетает коренной зуб и попадает на воротник Людвига. Я хохочу так, что буро-зеленая слизь из моего носа брызгает на его китель. Людвиг брезгливо отпускает меня и устало говорит:
– Ты мой брат, и я все еще тебя люблю.
– Как здорово, – умиляюсь я.
– Но знаешь, Гилберт, я буду любить тебя больше, когда ты исчезнешь.
Он разворачивается и уходит. Я смотрю на его сгорбленную спину. Спасибо за правду, но засунь ее себе в задницу.

Иван запихивает ладонь в банку и достает оттуда соленый огурец. Он задорно хрустит на его здоровых белых зубах, и я тоже хочу огурец.
Вообще я хочу окунуть головой в унитаз Альфреда, трахнуть собаку и насрать под дверью Эдельштайна, но сейчас я хочу огурец.
– Дай.
Иван протягивает мне банку. Ее горлышко такое узкое, что я не понимаю, как Иван втискивал в нее свою лапищу. Я запускаю свою распухшую склизкую ладонь в банку и хватаю огурец. Мой ноготь отваливается и застревает в нем. Я косо гляжу на Ивана, занятого просмотром очередного идиотского российского сериала, и беру другой огурец. На горлышке банки остается зеленая слизь.
Сидим, хрустим.
– Вкусно? – говорит Иван.
Все русские – идиоты. Факт. Мёртвые не чувствуют вкуса. Просто поверьте на слово.
– Вкуснее только говно, – отвечаю я.
Иван хихикает и снова лезет в банку. Достает оттуда огурец с ногтем.
Я тоже хихикаю и залезаю к себе в дырку, где раньше было ухо. Достаю оттуда жирнющую влажную паразитную осу. Такую не стыдно показать шестиклассникам. Добыв такую осу, сразу станешь у них героем. Она слабо жужжит в пальцах.
Иван громко хрустит огурцом, а потом громко, утробно кашляет. Он падает на четвереньки и кашляет так, как будто хочет выкашлять себе кишки. Он подставляет руку под подбородок, и на его ладонь, вся в слюне, падает пластинка желтого, расслоившегося ногтя, с налипшей на него буро-желтой кожей.
– На. Кажется, это твое, Гирбурт? – протягивает мне руку с ногтем он, не смотря на меня, не отрывая взгляда от экрана.
Тебе кажется, что ты только что выблевал свою селезёнку заодно с легкими. Тебе кажется, что воняют мертвецом не твои носки, а мое разлагающееся тело. Тебе кажется, что ты никогда в жизни больше не посмотришь на соленые огурцы, просто огурцы и овощи в принципе.
Тебе кажется все что угодно, кроме того, что этот ноготь – мой.
– Ага. Спасибо. – Одной рукой я забираю у него ноготь, другой – кладу на его ладонь осу. Иван не смотрит на меня – смотрит на экран телевизора, и отправляет осу в рот. Я наблюдаю за ним и надеюсь, что не вывихну челюсть от улыбки, растянувшей лицо.
– Гирберс, – плаксиво говорит Иван и наконец смотрит на меня, дожевывая остатки, понимая, что выплевывать уже бесполезно. – Оно не ядовитое?
– Ну что ты, – умилённо говорю я. – Пчёлки носят мёд. Мёд же не ядовитый?
– Ты такой хороший, – слезливо кричит Иван и вскакивает, опрокидывая стул. В следующий момент он сгребает меня в удушающие, медвежьи объятия. Он обнимает меня так, что я слышу хруст своих ребер и позвоночника. Он обнимает меня так, что из моего рта и задницы под давлением вылезают мягкие и склизкие опарыши.
Рот – это дальняя часть задницы. Факт.
Иван наконец отлепляется от меня, и на его одежде, руках и лице – мокрый вонючий след от моего тела. На его лице, на щеке – кусок прогнившей кожи с моей шеи. Я с усилием глотаю опарышей и говорю:
– У тебя что-то на щеке.
Иван проводит ладонью по лицу и смотрит на этот кусок склизкой кожи, лежащий на его пальце.
– Прости, что насорил, – я пытаюсь изобразить смущение, но это не так просто, когда ты труп. Поверьте на слово.
Иван облизывает палец и глотает.
– Ничего, – улыбается он и проводит языком по губам. – Ты все равно скоро исчезнешь. Веселись.
– Можно перед исчезновением выебать твою сестру?
Иван хохочет и швыряет в меня огурцом.

Автобус полон народу, и на каждом повороте дороги я с предвкушением жду, что он перевернется набок. Автобус перевернется и, подгребая под себя несколько легковушек, влетит прямо во вход метро. Вопли, визги и истошные крики живых людей заполнят мой кишащий паразитами мозг, и я невольно облизываюсь. Вокруг дым и паника. Искры и суета. После этого большая часть жителей города купит машину. Возьмет кредит под семьсот процентов годовых. Заложит квартиру бабушки. Продаст почку на черном рынке. Влезет в долги так, что сможет питаться только водой с хлебом. Водой с хлебом и членами.
Они сделают что угодно, но ни один из них не догадается вытащить из гаража велосипед. Просто поверьте на слово.
Я так погружаюсь в раздумья и глубины своего носа, что не сразу замечаю девушку, пару остановок назад протиснувшуюся на сиденье рядом. Она смотрит прямо вперед. Прямо в ширинку нависающего вплотную к ней мужчины. Я смотрю на нее и ищу в глубинах ноздри подходящий подарок для нашей встречи. Там нет ничего интересного – лишь малютки-личинки мух. Эта девушка достойна большего. И мне приходится расслабить ремень на штанах и залезть в задницу. Залезть руками себе в задницу не так просто в битком набитом автобусе. Факт.
– Давно не виделись, Элизабет, – говорю я, протягивая ей вонючего блестящего жука-аблаттарию. – Прекрасный букет прекрасной даме.
Элизабет смотрит на меня с таким отвращением, будто увидела трупа. Она смотрит на меня с таким отвращением, будто я растоптал ее клумбы. Ее переносица идет складками. Она отводит взгляд обратно в ширинку и говорит:
– Привет, Гилберт.
Она хочет смотреть куда угодно, лишь бы не на меня.
– Ты не занята? – говорю я, отрывая жуку лапки одну за одной. – По пивку?
– Сомневаюсь. У меня очень много дел.
Ты сомневаешься, не выйти ли сейчас из автобуса. Прямо на ходу. В окно. Ты сомневаешься, не расплакаться ли тебе и не потошнить бы хорошенечко на автобусный коврик всем своим густым завтраком из кукурузного салата с ветчиной и кофе. Ты сомневаешься, что сможешь есть мясо хотя бы когда-нибудь еще в жизни.
Ты сомневаешься в чем угодно, только не в том, не пойти ли тебе хлебнуть со мной по пивку.
– Тебе скоро выходить, – говорю я, двигая пальцами в дряблой дыре в моей шее и очищая жука от густой жопной слизи слизью из шеи.
– Тебе скоро исчезать, – говорит она. – Знаешь, Гилберт, здорово было когда-то.
Было здорово, когда у меня не отваливались гниющие пальцы от гниющих ладоней и я не пришивал поганцев обратно на место лайкровыми нитями. Было здорово, когда мне не приходилось протыкать себе живот, чтобы избавиться от сероводорода, метана и кадаверина, чтобы они не взорвались у меня внутри. Было здорово, когда я не просыпался на хрустящей имбирным печеньем подстилке из мух и тараканов.
– Ага.
Я, кажется, так расчувствовался, что из моей ноздри вытекает личинка. Я шумно втягиваю ее обратно, как сопли. Элизабет, видимо, поняла это по-своему. Лицо у нее смягчилось. Она говорит:
– Думаю, исчезать не больно. Все будет хорошо.
Я протягиваю ей жука без лапок. Теперь он чистый и не может никуда убежать.
– Приходи ко мне на могилу.
– Конечно, – говорит она и с омерзением берет жука. Вместе с жуком на ее ладонь падает мой протухший мизинец, и она вздрагивает. Судя по ее лицу, она сейчас разрыдается от омерзения. Конечно, она не пойдёт со мной по пиву и, конечно, не придёт на мою могилу. И, само собой разумеется, она ее не выроет. Просто поверьте на слово.

Малюсенькая, мрачная комнатка без окон трескается по швам от запаха гнили. Я гнию уже давно и уже привык к запаху, но воняет тут так знатно, что мне кажется, что у меня слезятся глаза.
У меня слезятся глаза от экскрементов клещей, но я хочу думать, что от запаха. Я сижу на бархатном синем диване и жду, когда меня выгонят из комнаты.
– Уйди, пожалуйста, – морщит нос Эдельштайн. – Ты воняешь.
От неожиданности у меня из пищевода вылетает гусеница, и я закашливаюсь как ненормальный.
– А ты попробуй выгнать, очкарик, – говорю я и широко открываю рот, чтобы вытащить из горла маленькую непоседу.
– Мне надо работать.
– Ага. Трахни меня, – брякаю я первое, что пришло на ум. Я верчу в руках гусеницу, но она слишком милая и пушистая, чтобы швыряться ей в Эдельштайна. Это очень странная гусеница, совсем непохожая на трупоеда. Она больше похожа на тех крошек, что ползают по саду, объедая горох и листья яблонь.
– Я занят, – отрезает Эдельштайн, не сводя глаз с документов перед своим носом.
Я смотрю в его глаза за стеклами очков и вижу, что он и правда занят.

Свежий воздух – это и правда потрясающе, даже когда ты мёртв. Просто поверьте на слово. Кислород ударяет мне в лицо, проеденное личинками мух. Проникает в щель сгнившего и отвалившегося носа и дыру ушной впадины. Свежий воздух поможет чувствовать себя лучше даже трупу. Факт. Коридоры в доме Эдельштайна длинные и широкие, заваленные кучей антикварного хлама. Мёртвого антикварного хлама.
Очкарик идет на кухню. Я иду за ним.
Эдельштайн берет яйца, муку и молоко. Он берет соль и яблоки. Он берет дрожжи, ваниль и сахар.
Я сижу и смотрю, как он взбивает яйца. Смотрю, как месит тесто, с сахаром, солью и ванилью, и впихивает в него яблоки. Это выглядит по-идиотски, но Эдельштайн честно и усердно впихивает яблоки в пирог, так же, как певец впихивает в свою задницу бутылку шампуня.
Я хочу надеть на голову Эдельштайна кастрюлю. Я хочу обоссать его нотные тетради. Я хочу устроить ритуальный первобытный костер из скрипок, флейт и рояля.
Но сейчас я хочу пирог.
Я жду-не дождусь пирога и жду-не дождусь, когда Эдельштайн начнет меня выгонять.
– Иди, – тут же говорит он. Хороший мальчик.
В моей груди – чувство извращенного удовольствия. Я победил. Я теперь по-настоящему одинок, потому что этот придурок тоже выгнал меня. Я весь искрюсь от гордости за себя. У меня за пазухой что-то чешется, и я достаю оттуда кузнечика.
– Иди и вымой руки, – повышая тон, повторяет он.
– Куда-куда? – ошарашенно говорю я, откусывая кузнечику голову.
Он что, идиот?
– Ванная прямо по коридору и налево.
Он что, идиот?
– Мыло лежит на раковине.
Он что, идиот?
Я смотрю в его строгое лицо и вижу там только то, что он хочет, чтобы я пошел и помыл руки.

Ванная у Эдельштайна прохладная и очень светлая. На раковине – мыло. Я беру и намыливаю ладони так, что пена покрывает мои руки до локтей. Пена – буро-серая. Я впервые мою руки со дня смерти. После этого события количество пальцев заметно сократилось. В раковину стекает вода, бурая пена и слизь с моих рук. В нее стекают куколки жуков и личинки мух. В нее стекают тараканы и длинные плоские черви. В эту ёбаную раковину стекает такой дерьмовый суп, что мне хочется заплакать. Я плачу, и по моему лицу вместо слез стекают муравьи-трупоеды и мясные мухи. Из щели носа вытекает белый раскормленный червяк. Из дырки на шее вываливается жирный черный скользкий жук. Из-под век выпадают белые маленькие опарыши.
Я смотрю на себя в зеркало.
Я смотрю на себя в зеркало и хочу, чтобы Эдельштайн меня выгнал.
Я смотрю на себя в зеркало и хочу выгнать сам себя.
Я ненавижу Эдельштайна за то, что он меня терпит.

Очкарик сидит у рояля. Сидит, что-то бряцает и записывает в тетрадь. За мной – грязный мокрый след. Одежда и сапоги хлюпают от влаги. Мокрые волосы лежат жидкими плешивыми прядями.
Я достану этого идиота, и он меня выгонит. Тогда я растворюсь со спокойной душой.
Я прохожу в холл и залезаю с ногами на диван в шелковой обивке. Она сразу пропитывается грязью с моих ботинок. Я удовлетворенно смотрю, как обивка потихоньку темнеет от воды. Укладываюсь поудобнее, чтобы насекомые падали на диван, а не пол. Складываю ровно ноги и спускаю штаны. Скрещиваю руки на груди и жду.
Через несколько минут в уши врезается полный праведного гнева вопль Эдельштайна:
– Выйди!
Я почти доволен. Я лежу на диване и улыбаюсь.
– Выйди и вытри сапоги.
Я вытягиваю ноги и вытираю сапоги о тюлевые занавески. Голос Эдельштайна становится еще выше и еще гневнее.
– Постирай занавески. Немедленно!
Он что, полный придурок? Он больной? Он сумасшедший?
Я вскакиваю с дивана и в два прыжка оказываюсь у рояля. Штаны падают с меня, и я остаюсь только в прилипших к телу влажных от пропитавшего их гноя трусах. Я хватаю Эдельштайна и кричу ему в лицо:
– Какие, блядь, занавески? Ты в себе?! – я трясу его за грудки так, что его голова безвольно мотается вперед и назад. – Какие, блядь, сапоги? Ты поехавший?
Эдельштайн на голову ниже меня. Он смотрит на меня снизу вверх. Я в бешенстве перевожу взгляд с одного его идиотского глаза на другой, и в каждом я читаю только то, что он хочет, чтобы я пошёл, налил в тазик воды и постирал шторы порошком «Аистёнок».
– Ты совсем спятил, очкарик? Протри свои стёкла, животное, – ору в него я и продолжаю трясти. – Ты не видишь, что я мёртвый? Я – дохлый. Какое, к хуям, мыло?!
– Ты и при жизни плохо пах, – громко говорит Эдельштайн и упрямо смотрит вперед. – Ничего не изменилось.
Я отпускаю его и отшатываюсь. Нет, он точно сумасшедший.
Я мертвый, и ему положено меня брезговать.
Я мертвый, и ему положено меня бояться.
Я мертвый, и ему положено меня выгонять.
Я хочу ему врезать, чтобы он меня брезговал, боялся и выгонял.
Он смотрит на мое кишащее личинками лицо и опухшие от опарышей веки, на облако мух над моей головой, на струпья и слизь, на высохшие глазные яблоки, на дыру на месте уха, на волосы, поеденные молью, на торчащие из дыр кости и вывернутое наизнанку тухлое, разлагающееся, вонючее мясо. Помятый Эдельштайн садится за рояль и говорит:
– Почему я играю на черных и белых клавишах?
Он полный придурок.
– Потому, что так нарисовали в твоей тетради? – подозрительно говорю я.
Я не вижу его глаз, и он продолжает:
– Почему я положил в сладкий пирог соль?
– Потому, что так написано в рецепте? – догадываюсь я.
– Почему ты умираешь?
У меня холодеет в груди. Я не испытывал такого со дня смерти.
– Потому… что смерть – это часть жизни.
По моей щеке что-то ползет. Я хочу увидеть там червя. Я хочу увидеть там жука. Я хочу увидеть там муху.
Провожу рукой по щеке. На моем пальце – божья коровка.
Я разворачиваюсь и иду к выходу.
– Пока, Гилберт. До встречи.
Я иду по коридору, спускаюсь по лестнице и выхожу на улицу. На улице – свежо. Уже поздно, но меня освещает свет, падающий из огромного открытого окна с грязными занавесками в холле второго этажа.
Дует ветер и проходит через мое прогнившее до костей тело. Я вдыхаю летний воздух дырявыми разлагающимися легкими. В моём животе что-то бьется. Я расстегиваю китель.
Сквозь дыру в моём животе выползает бабочка. За ней – ещё одна. За ними – ещё и ещё. Они роем вспархивают с моего тела и летят вперёд. Я гляжу на свой живот до тех пор, пока он, ноги и торс не испаряются бабочками. Бабочки вылетают из грудной клетки, плеч и ушей, бабочками становятся шея и подбородок, лоб и щеки.
Я набираю воздуха в уже несуществующие легкие и воплю что есть мочи в окно второго этажа:
– Пока, Родерих!